Муха. Как сделать из мухи слона. Муха фото. Муха анекдоты.сонник мухи
главная
интересные факты про муху
сонник муха
муха анекдоты
муха фото
Среди опубликованных А. Крикманом анекдотов о Сталине есть несколько вариантов сюжета Главы государства критикуют стихотворение «Муха-муха, цокотуха» [Krikmann 2004, № 136]. Следует отметить, что при всем своем структурном соответствии жанру анекдота эти тексты отличаются от аналогичных форм современного фольклора довольно значительными размерами, большим количеством сюжетных звеньев (от четырех до семи) и повышенной композиционной сложностью (см. табл. в приложении). Во всех случаях их построение является обратным по отношению к тому, которое известно по стихотворению «Дом, который построил Джек»: каждый новый эпизод – не наращивание нового звена, а отсечение последнего, как, например, в игровом детском стишке: «На корабле “ПОБЕДА” после ОБЕДА случилась БЕДА – пропала ЕДА. Ты украл? – ДА» (где, впрочем, происходит отсечение не последнего, а первого звена). И.Ф. Амроян [2005, с. 139-140] определяет данный прием как «декумуляциию». В устной традиции он относительно редок.
Первый вариант (запись 1983 г.) скорее всего следует считать исходным. Его тематическим источником, вероятно, явилась история гонений на сказки К. Чуковского в 1920-е годы. Цензурные преследования начались еще в 1922 г., вскоре после создания Главлита: была запрещена строчка в «Мойдодыре» «Боже, Боже, что случилось? Отчего же все кругом…» [Чуковский 1991, с. 219, 496]. Далее, Главсоцвос’ом (Главным управлением социального воспитания и политического образования Наркомпроса) эта сказка была осуждена «за оскорбление трубочистов» (с чем согласилась группа из 29 писателей, напечатавшая по этому поводу открытое письмо Горькому); была раскритикована и сказка «Крокодил» – как «аллегорическое изображение Корниловского мятежа», хотя вообще-то данное произведение было написано годом раньше самого события. В 1925 г. по инициативе комсомольцев в детском представлении того же «Мойдодыра» строчки «А нечистым трубочистам…», оскорбляющие трубочистов, были заменены на «А нечистым, всем нечистым…» [Чуковский 1991, с. 332]. В 1927 г. ГУСом (Государственным Ученым Советом Наркомпроса РСФСР), практически – Н.К. Крупской, председателем Комиссии ГУСа по детской книге, запрещается «Айболит» и «Крокодил». После разгромной статьи Крупской [1928] в «Правде» о «Крокодиле» Чуковского наступает полный запрет на издание всех его детских книг. За этим следует целая кампания против «чуковщины»: «Мы должны взять под обстрел Чуковского и его группу потому, что они проводят идеологию мещанства… Чуковский ни словом не упоминает… о детстве, организованном через детский коллектив…» [Свердлова 1928, с. 92-93]; его книги развивают «суеверие и страхи» [Резолюция… Кремлевского детсада 1929, с. 74] и т.д.
Наиболее ожесточенным идеологическим нападкам подверглась «Муха Цокотуха» – сказка, особенно любимая автором; даже спустя двадцать лет, в тяжелую минуту вспоминая о своей былой власти над стихом, он в первую очередь называет именно «Муху Цокотуху» [Чуковский 1994, с. 181]. «Самый страшный бой был по поводу “Мухи Цокотухи”: буржуазная книга, мещанство, варенье, купеческий быт, свадьба, именины, комарик одет гусаром...». По мнению Гублита, «муха есть переодетая принцесса, а комар — переодетый принц», «рисунки неприличны: комарик стоит слишком близко к мухе», она «улыбается слишком кокетливо», «они флиртуют» [Чуковский 1991, с. 344, 450]. Сказка подрывает веру детей в торжество коллектива, в ней выражено сочувствие кулацкой идеологии («А жуки рогатые, мужики богатые»), она восхваляет «мещанство и кулацкое накопление», она (а также «Тараканище» и «Крокодил») дает «неправильное представление о мире животных и насекомых» [Резолюция… Кремлевского детсада 1929, с. 74]. Критики выдвигают лозунг: оградим нашего ребенка от чуждых влияний! Следует заменить нереальные фантастические сказки простыми реальными рассказами из мира действительности и природы.
Именно духу и даже букве подобных политико-идеологическим обвинений «Мухи-цокотухи» (которые сами по себе просятся в анекдот), в сущности, соответствуют инвективы вождей в рассматриваемом анекдотическом тексте («Почему на база’, а не в коопе’атив? Это политическая ошибка»; «У нас дэнги на полэ нэ валяются»; «Если каждый будет ходить по полю, у нас кукуруза не уродится»; «У нас в стране каждый грамм золота на счету, а у вас какая-то муха с позолоченным брюхом»). В целом же сказка, раскритикованная высокопоставленными советскими чиновниками, несомненно расценивается анекдотической традицией как «не нравящаяся в верхах» и «нуждающаяся в реабилитации».
В дневниках Чуковского [1991, с. 344, 406, 411, 426-427] описываются его хождения «по инстанциям». Ему приходится обращаться к руководителям издательств и к чиновникам разных цензурных органов (Гублита, ГУСа), к А.В. Луначарскому (он «всех нас познакомил, причем девочке говорил по трафарету: – Знаешь кто это? Это – Чуковский. Оказалось, что и в семье наркома того самого ведомства, которое борется с чуковщиной, гнездится эта страшная зараза») и, наконец, к Крупской, вскоре после чего появляется и ее разгромная статья в «Правде».
В сущности, все эти эпизоды с большой степенью вероятности могли преобразоваться в рассматриваемый сюжет, будучи наложенными на продуктивную анекдотическую матрицу Ленин, Сталин, Хрущев… (Сталин, Хрущев, Брежнев…; Хрущев, Брежнев, Горбачев… и т. д. [см., например: Krikmann 2004, № 2]), в соответствии с которой каждый из перечисленных правителей – по мере их включения в повествование – ведет себя так, как это предписывает его фольклорное амплуа.
Конечно, смущает более чем полувековая дистанция, отделяющая анекдот от прототипических событий. Запись точно датирована (1983 г.), а в финальном сюжетном звене появляется фигура генсека Андропова, что подтверждает упомянутую датировку, относящуюся по крайней мере к оформлению последней редакции данного варианта. Не исключено, что в 1940-е годы память об этих событиях могла быть актуализована возобновлением преследования сказок Чуковского – сразу после опубликования Постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 г. (Правда, 21.08.1946), когда под обстрел критики попала уже сказка о Бибигоне (1945): «нелепые и вздорные происшествия… натурализм, примитивизм» [Крушинский 1946].
Впрочем, наиболее вероятным источником легенды, породившей анекдот, мог быть сам Чуковский, в разные годы рассказывавший знакомым об обстоятельствах официальных преследований своей «Мухи Цокотухи», нападки на которую были для него особенно болезненны («мое наиболее веселое, наиболее музыкальное, наиболее удачное произведение» [Чуковский 1991, с. 344]). Анекдот мог возникнуть вышеописанным образом в процессе дальнейшей фольклоризации исходной легенды.
Обратимся к следующему варианту (№ 2), записанному двадцатью годами позже – в год 90-летия Михалкова (т.е. в 2003 г.).
Этот вариант уже не включает Ленина, но череда кремлевских правителей дополняется Горбачевым, Ельциным и Путиным. К Ленину Михалков, понятно, ходить не мог, однако дело скорее всего не в избегании подобных анахронизмов. В анекдоте они вполне возможны, например: «Приходит Чуковский к Андропову» (№ 1; с генсеком Андроповым Чуковский не совпадает биографически); или: «Умер Сталин. Чуковский тоже. Уже один Михалков приходит к Хрущеву» (№ 2; на самом деле Чуковский скончался через 16 лет после смерти Сталина и, естественно, застал не только Хрущева, но и Брежнева).
Замещение одного персонажа другим есть естественный фольклорный процесс: поступки одного лица приписываются другому, относящемуся к тому же «классу» исторических (или мифологических) героев. В данном случае подобный процесс облегчается тем, что авторы детских стихов вообще воспринимаются как менее индивидуализированные и, соответственно, запоминаются меньше, чем авторы «большой» литературы; это, кстати, подтверждает наличие варианта (№ 3), в котором поэт оказывается безымянным, тогда как текст «Мухи Цокотухи» сохранен (без него анекдот был бы невозможен). «Маршак это, Михалков, Барто, или еще десяток литераторов второго ряда, или еще сотня третьего, – понять невозможно», – замечает критик, уподобляя такого рода сочинения «безавторской» поэзии; впрочем, как раз Чуковского он к перечисленной плеяде писателей не относит [Яковлев 2001, с. 6].
Надо полагать, устранение Чуковского и замещение его Михалковым мотивировано дальнейшим развитием темы анекдота, заканчивающегося фразой «А о Чуковском забыли». Это устранение имеет более глубокую семантическую мотивацию, чем просто результат работы механизма варьирования и связано с фигурой «анекдотического Михалкова», который теперь становится основным персонажем рассматриваемого сюжета. Иными словами, замещение Чуковского именно Михалковым, а, скажем, не Маршаком или Барто, совсем не случайно. Тут история о чтении вождям «Мухи Цокотухи» приобретает некоторые дополнительные, хотя и не лежащие на поверхности смыслы.
Прежде всего, надо отметить, что вообще анекдоты о Сергее Михалкове представляют собой относительно редкий случай, когда героем подобного цикла оказывается не общественный деятель (скажем, первое лицо государства: Сталин, Хрущев, Брежнев), не герой популярного фильма (Чапаев, Штирлиц), а литератор, хотя бы и весьма известный. Михалков в этом плане уникален: вероятно, кроме него ни один советский писатель не удостоился стать героем целой серии анекдотов. Здесь, впрочем, следует сделать две оговорки. Во-первых, эти тексты бытовали почти исключительно в литературной среде, за пределами которой они были попросту непонятны. Во-вторых, и содержательно, и структурно они ближе к «историческому анекдоту», т.е. к короткому «неофициальному» рассказу о событии из жизни того или иного персонажа, часто имеющему юмористический оттенок; в таком смысле они представляют собой некую «промежуточную форму» между анекдотом «историческим» и современным фольклорным анекдотом.
Анекдоты о Михалкове не могут быть понятны за пределами литературной среды, потому что базируются они на устойчивой репутации этого писателя [см., например: Главлит 1998, с. 279, 281; Каверин 1989, с. 416-417; Коваль 1998, с. 256, 259], знание о которой имеет лишь «внутрицеховое» распространение, причем не только в устной традиции («народной молве»), но также в литературной критике и даже в некоторых литературоведческих работах. Характеристики, составляющие его фольклоризированный образ не теряют актуальности в течение многих десятилетий, а в анекдотах являются мотивообразующими.
Михалков . эпигон и плагиатор. «Детский писатель М<ихалков> был поначалу эпигоном С. Маршака и К. Чуковского» [Казак 1996, с. 265]. Свою драматургическую карьеру он начал с инсценировки «Принца и нищего» Марка Твена [Михалков 1938], которая обозначена в первой публикации следующим образом: Сергей Михалков. Том Кэнти. Комедия в 3-х действиях, 6-ти картинах (по мотивам Марка Твена), что в полной мере соответствует советской традиции умаления авторства перерабатываемых литературных прототекстов (А. Толстой, Л. Лагин и др.). В особенной степени вопрос о плагиате стоит по отношению к гимну СССР. «Вскоре состоялось прослушивание новой редакции гимна, в который на этот раз вошел прямой плагиат из дежурного приветствия “белорусского народа” вождю на ХVIII съезде партии: “Мы доспехи наши в боях добывали...” и т.д.» (Антонов-Овсеенко [цит. по: Щуплов 2000]; здесь и далее разрядка моя. – С.Н.). В 1950-е годы ходят слухи об использовании Михалковым в его драматических сочинениях труда «литературных негров». Подобная репутация сохраняется вплоть до наших дней, и вот уже Мих. Антонов, журналист радио «Культура», начинает свой рассказ о DVD «Новые приключения Кота в сапогах» (27.07.2006, 20.15) следующими словами: «Можно ли называть Михалкова плагиатором?»
